а если что не так не наше дело как говорится родина велела
LiveInternetLiveInternet
—Метки
—Рубрики
—Цитатник
—Музыка
—Поиск по дневнику
—Подписка по e-mail
—Друзья
—Постоянные читатели
—Статистика
Булат Окуджава. Возьму шинель и вещмешок и каску.
Булат Окуджава. Возьму шинель и вещмешок и каску.
Окуджава Булат Шалвович. [Россия, Московская область, Москва]
(род. 09.05.1924, ум. 12.06.1997)
[Автор музыки. Автор стихов (поэт), Жанр: военно-патриотическая песня, Жанр: классическая АП, Журналист, Литератор]
Окуджава Булат Шалвович (9 мая 1924 – 12 июня 1997).
Родился в Москве. До войны жил в Москве, Нижнем Тагиле, Тбилиси.
В 1942 году из 9 класса добровольцем ушел на фронт, служил минометчиком, был ранен.
После госпиталя был связистом. В 1945 году демобилизовался, работал, заканчивал 10 класс.
Окончил филфак Тбилисского государственного университета в 1950 году и два года работал учителем русского языка и литературы в деревне Шамордино Калужской области.
В 1952 году перевелся в школу города Калуги, в 1953-54 годах работал в издательстве областной калужской газеты «Молодой ленинец».
В 1956 году вернулся в Москву. Работал редактором в издательстве «Молодая гвардия», зав. отделом поэзии в «Литературной газете», с 1962 года член Союза писателей СССР.
Один из основателей жанра авторской песни. Стихи писал с детства, первая песня «Нам в холодных теплушках не спалось. » появилась в 1943 году. Первая ставшая известной песня «Неистов и упрям. » была написана в Тбилисском университете в 1946 году. Следующие песни «На Тверском бульваре», «Зеленая скамья» и другие – когда он переехал в Москву в 1956 году. Строчка его песни «Союз друзей»: «Возьмемся за руки, друзья. » – стала девизом многих КСП, слетов и фестивалей, названием песенных рубрик.
Песни Окуджавы звучат в кинофильмах, спектаклях, радиопостановках. Писал также историческую и автобиографическую прозу, киносценарии. Вышли пластинки и книги стихов, песен, прозы в России и за рубежом, аудиокассета, компакт-диски.
12 июня 1997 Булат Шалвович скончался в Париже.
Как просто быть солдатом, солдатом.
Hm F#7 Hm
Возьму шинель, и вещмешок, и каску,
F#7 Hm
В защитную окрашенные окраску,
A7 D
Ударю шаг по улочкам горбатым. |
Em F#7 Hm |
Как просто стать солдатом, солдатом. | 2 раза
Булат Окуджава Десятый наш десантный батальон
Мы за ценой не постоим
«. Песню к кинофильму «Белорусский вокзал» я писал по заказу. Ко мне обратился режиссер Андрей Смирнов и попросил написать песню для его фильма. Мне хотелось выполнить его просьбу, и я стал пробовать. Далеко не сразу, но у меня появилась первая строчка: «Здесь птицы не поют, деревья не растут. «
Появилась и мелодия. Ее я не собирался предлагать, я знал, что над музыкой к фильму работает замечательный композитор Альфред Шнитке. Но под эту мелодию мне было легче сочинять. Я приехал на студию. Был Смирнов, был Шнитке и еще несколько человек из съемочной группы. И стоял в комнате рояль.
Я говорю: «Вы знаете, у меня вместе со стихами попутно родилась мелодия. Я вам ее не предлагаю, но мне как-то легче под нее вам эти стихи исполнить». Очень робея и конфузясь перед Шнитке, я стал одним пальцем тыкать по клавишам рояля и дрожащим от волнения голосом петь. Пою, а они сидят все такие мрачные, замкнутые. Еле-еле допел до конца, говорю: «Ну, музыка, конечно, не получилась, но слова, может быть, можно. «
Смирнов говорит: «Да, конечно, не получилась. » И вдруг Шнитке встает: «А по-моему, даже очень получилась, спойте-ка еще раз». И тогда я, ободренный неожиданной похвалой, ударил по клавишам и запел уже смелее. И все стали подпевать, и когда допели, то оказалось, что песня всем понравилась. «
Gm
Здесь птицы не поют,
Деревья не растут,
D7
И только мы, плечом к плечу,
Gm
Врастаем в землю тут.
«. Мне нравились русские офицерские песни. Одна из них, довольно известная, когда-то я знал ее, а сейчас припоминаю только припев:
И шли мы дружно к схваткам новым,
Хвала погибшим, а здоровым
Такая бравая песня какого-то императорского полка, сочиненная в XIX веке. И эти песни, и стихи Д. Давыдова, И. Мятлева, Л. Трефолева, менее известных авторов, и русский фольклор, конечно, откладывались в памяти. Я люблю XIX век — он не так далек, чтобы прослыть недостоверным, но и не так близок, чтобы утратить загадочность. «
Gm D7 Gm
Отшумели песни нашего полка,
B F7 B
отзвенели звонкие копыта.
Cm Gm/D
Пулями пробито днище котелка, |
D7 Gm |
маркитантка юная убита. | 2 раза
Руки на затворе, голова в тоске,
а душа уже взлетела вроде.
Для чего мы пишем кровью на песке? |
Наши письма не нужны природе. | 2 раза
Спите себе, братцы, все придет опять:
новые родятся командиры,
новые солдаты будут получать |
вечные казенные квартиры. | 2 раза
Спите себе, братцы, все начнется вновь,
все должно в природе повториться:
и слова, и пули, и любовь, и кровь. |
времени не будет помириться. | 2 раза
————————————————————
Булат Окуджава «Песенка о солдатских сапогах»
Вы слышите: грохочут сапоги,
и птицы ошалелые летят,
и женщины глядят из-под руки?
Вы поняли, куда они глядят?
Вы слышите: грохочет барабан?
Солдат, прощайся с ней, прощайся с ней.
Уходит взвод в туман-туман-туман.
А прошлое ясней-ясней-ясней.
А где же наше мужество, солдат,
когда мы возвращаемся назад?
Его, наверно, женщины крадут
и, как птенца, за пазуху кладут.
А где же наши женщины, дружок,
когда вступаем мы на свой порог?
Они встречают нас и вводят в дом,
но в нашем доме пахнет воровством.
А мы рукой на прошлое: вранье!
А мы с надеждой в будущее: свет!
А по полям жиреет воронье,
а по пятам война грохочет вслед.
булат окуджава «бери шинель, пошли домой»
фрагмент из док.фильма константина симонова «шел солдат. » (1975)
Слова Б.Окуджавы
Музыка В.Левашова
Война нас гнула и косила,
Пришёл конец и ей самой.
Четыре года мать без сына, (3 раза)
Бери шинель, пошли домой!
К золе и к пеплу наших улиц
Опять, опять, товарищ мой,
Скворцы пропавшие вернулись, (3 раза)
Бери шинель, пошли домой!
А ты с закрытыми очами
Спишь под фанерною звездой.
Вставай, вставай, однополчанин, (3 раза)
Бери шинель пошли домой!
Что я скажу твоим домашним,
Как встану я перед вдовой?
Неужто клясться днем вчерашним, (3 раза)
Бери шинель пошли домой!
«. У меня почти все песни сложились на готовые стихи, то есть, сначала писались стихи, а потом появлялась музыка. Только одна родилась наоборот, на музыку — это песня «По Смоленской дороге». Ехал я в самом деле по Смоленской дороге, зимой в машине вместе с поэтом Юрием Левитанским. Ехали мы в командировку от «Литературной газеты», была с нами гитара, и вот у меня сначала появилась музыка, а потом стихи. «
Булат Окуджава
Ж.Болотовой
На дорогу Смоленскую, как твои глаза,
две холодных звезды голубых глядят, глядят.
Булат Окуджава как антисоветчик
Каждый пишет, как он дышит.
Булат Окуджава
Совесть, Благородство и Достоинство — вот оно святое наше воинство.
Булат Окуджава
В совковом литературоведении многие годы лепили фейковый образ поэта и композитора Булата Окуджавы как барда, сочиняющего милые песни для исполнения у комсомольских костров. Не случайно первые произведения пришедшего с войны молодого человека печатали в «Бойце РККА» («Ленинском знамени»), «Молодом ленинце» и называли гимнами фестивалей авторской песни.
В начале 60-х Булат Окуджава был одним из самых популярных советских бардов. Его песни «На Тверском бульваре», «Сентиментальный марш» и другие запомнились и полюбились слушателям. Всего в репертуаре Булата Окуджавы более 200 песен. Первый официально разрешенный концерт Окуджавы состоялся в Харькове в 1961 году. После этого поэт и певец начал гастролировать по городам СССР. Исполнитель стал ярким и одним из первых представителей русской авторской песни. Не без оснований Владимир Высоцкий, Александр Галич и Юрий Визбор называли Окуджаву своим духовным учителем.
Да, это правда, что Булат Окуджава писал песни не только песни к кинокартинам «Соломенная шляпка», «Звезда пленительного счастья», «Ключ без права передачи», «Покровские ворота», «Белое солнце пустыни» (всего к 80 советским фильмам) и что ему покровительствовали некоторые партбонзы.
Окуджава пробовал себя и в качестве киносценариста. С его участием создавался сценарий к фильму «Верность», режиссером и вторым сценаристом которого стал Петр Тодоровский. Фильм получил главный приз II Всесоюзного кинофестиваля, а также премию Венецианского фестиваля в номинации «За лучший дебют». В середине 60-х Окуджава участвовал также в создании сценариев к картине «Женя, Женечка и «Катюша» и не поставленному фильму об Александре Пушкине. Всё это вы прочтете во всех посмертных биографиях Булата Шалвовича.
Но сегодня как-то не принято вспоминать, что в интервью «Новой Газете» Окуджава прямо констатировал сходство фашистского и сталинского режимов (Ю.Рост, Война Булата, Новая газета.— 05.05.2005). Что еще в октябре 1993 года он подписал «письмо 42» с требованием запрета «коммунистических и националистических партий, фронтов и объединений», в также резко осуждал войну России в Чечне.
Сегодня пришла пора вспомнить, что когда Гинзбурга судили второй раз и в Доме литераторов собрали писателей, перед которыми выступил председатель Мосгорсуда (его направили объяснить творческой общественности состав «преступления» диссидента и очередного «врага народа»), первым резким оппонентом посланцу советской фемиды стал Окуджава.
Или когда правозащитник Юлий Даниэль был лишен всех литературных заработков, Булат предложил ему печатать переводы с армянского под его, тогда уже известной, фамилией — Окуджава.
Или когда Юрия Карякина, опять же за инакомыслие, выгнали отовсюду, первым с вином и хлебом к нему пришел Булат.
Видимо, отнюдь не случайно один из первых вечеров памяти поэта прошел в московской шашлычной «Антисоветская».
Поскольку, в отличие от некоторых коллег по песенному цеху, Окуджава получил какое-никакое признание советских бонз и вообще антисоветчиком никогда не считался (это не вполне так, были и такие, кто его в этом прямо обвинял), вам вряд ли удастся найти сведения об антисоветских высказываниях и стихах поэта. Поэтому мне понадобились немалые усилия, дабы собрать его персональные высказывания и стихи на сей счет. Вот они, впервые собранные воедино в моей маленькой антологии творчества этого замечательного человека.
Я и раньше знал, что общество наше деградировало, но что до такой степени — не предполагал. Есть отдельные достойные сохранившиеся люди, но что они на громадную толпу. Не хочется ни торопиться, ни участвовать в различных процессах, происходящих в обществе. Хочется тихо, молча, смакуя, не озираясь, не надеясь, не рассчитывая…
Мы строили противоестественное, противоречащее всем законам природы и истории общество и сами того не понимали. Более того, до сих пор по-настоящему степень этой беды мы не осознали… Мы по-прежнему не умеем уважать человеческую личность, не умеем видеть в ней высшую ценность жизни, и пока всё это не будет у нас в крови, ничего не изменится, психология большевизма будет и дальше губить нас и наших детей. К сожалению, она слишком сильна и разрушительна, и необыкновенно живуча…
Мы больны, у нас дикое, больное общество. Оно живет еще старыми стереотипами, старой структурой. Оно не может жить энергично, по-новому. Оно учится этому, привыкает. С болью, с кровью, с ужасом.
Мы семьдесят лет деградировали, дичали. Знаете, есть замечательный пример из Библии. Когда Моисей уводил евреев из египетского плена, он вел их сорок лет вместо пяти дней, чтобы вымерло поколение, которое было рабами, и чтобы появились люди, свободные от чувства рабства. А мы — не просто рабы, которые страдают от тягот, мы — профессиональные рабы, которые гордятся своим рабством…
Суворова прочитал с интересом. Мне трудно усомниться в том, что мы тоже готовились к захватническому маршу, просто нас опередили, и мы вынуждены были встать на защиту своей страны.
А если что не так, не наше дело, как говорится, Родина велела!
Шпионаж в России — явление не новое, но крайне своеобразное. Европейский шпион — это, если хотите, чиновник известного ведомства. Вот и всё. У нас же, кроме шпионов подомного типа, главную массу составляют шпионы по любительству, шпионы — бессребряники, совмещающие основную благородную службу с доносительством и слежкою. Шпионство у нас — не служба, а форма сущеcтвования, внушенная в детстве, и не людьми, а воздухом империи.
Я живу в ожидании краха,
Унижений и новых утрат.
Я, рожденный в империи страха,
Даже празднествам светлым не рад.
Всё кончается на полуслове
Раз, наверное, сорок на дню…
Я, рожденный в империи крови,
И своей-то уже не ценю.
***
Вы говорите про Ливан…
Да что уж тот Ливан, ей-богу!
Не дал бы Бог, чтобы Иван
На танке проложил дорогу.
Когда на танке он придет,
Кто знает, что ему приспичит,
Куда он дула наведет
И словно сдуру, что накличет…
Когда бы странником — пустяк,
Что за вопрос — когда б с любовью,
Пусть за деньгой — уж лучше так,
А не с буденными и с кровью.
Тем более, что в сих местах
С глухих столетий и поныне —
И мирный пламень на крестах,
И звон малиновый в пустыне.
Тем более, что на Святой
Земле всегда пребудут с нами
И Мандельштам, и Лев Толстой,
И Александр Сергеич сами.
***
Мне русские милы из давней прозы
И в пушкинских стихах.
Мне по сердцу их лень, и смех, и слезы,
И горечь на устах.
Мне по сердцу их вера и терпенье,
Неверие и раж…
Кто знал, что будет страшным пробужденье
И за окном — пейзаж?
Что ж, век иной. Развенчаны все мифы.
Повержены умы.
Куда ни посмотреть — всё скифы, скифы, скифы.
Их тьмы, и тьмы, и тьмы.
***
Ну что, генералиссимус прекрасный?
Твои клешни сегодня безопасны —
опасен силуэт твой с низким лбом.
Я счета не веду былым потерям,
но, пусть в своем возмездьи и умерен,
я не прощаю, помня о былом.
***
Ничего, что поздняя поверка.
Всё, что заработал, то твое.
Жалко лишь, что родина померкла,
Что бы там ни пели про нее.
***
Дойдя до края озверения,
В минутной вспышке озарения,
Последний шанс у населения –
Спастись путем переселения.
***
Антон Палыч Чехов однажды заметил,
что умный любит учиться, а дурак учить.
Скольких дураков в своей жизни я встретил,
мне давно пора уже орден получить.
Дураки обожают собираться в стаю,
впереди главный — во всей красе.
В детстве я думал, что однажды встану,
а дураков нету — улетели все!
Ах, детские сны мои, какая ошибка,
в каких облаках я по глупости витал!
У природы на устах коварная улыбка,
видимо, чего-то я не рассчитал.
А умный в одиночестве гуляет кругами,
он ценит одиночество превыше всего.
И его так просто взять голыми руками,
скоро их повыловят всех до одного.
Когда ж их всех повыловят, настанет эпоха,
которую не выдумать и не описать.
С умным — хлопотно, с дураком — плохо.
Нужно что-то среднее, да где ж его взять?
Дураком быть выгодно, да очень не хочется.
Умным очень хочется, да кончится битьем.
У природы на устах коварные пророчества.
Но может быть, когда-нибудь к среднему придем?
***
Ну что, генералиссимус прекрасный?
Твои клешни сегодня безопасны —
опасен силуэт твой с низким лбом.
Я счета не веду былым потерям,
но, пусть в своем возмездьи и умерен,
я не прощаю, помня о былом.
***
А если что не так — не наше дело.
Как говорится, Родина велела.
Как просто быть ни в чем не виноватым,
Совсем простым солдатом, солдатом.
***
Нашему дикому обществу нужен тиран во главе?
Чем соблазнить обывателя? Тайна в его голове,
в этом сосуде, в извилинах, в недрах его вещества.
Скрыт за улыбкой умильною злобный портрет большинства.
К цели заветной и праведной узкая вьется тропа.
Общество, мир, население, публика, масса, толпа,
как они сосредоточенно (оторопь даже берет)
движутся, верят. и все-таки это еще не народ.
***
Ребята, нас вновь обманули,
опять не туда завели.
Мы только всей грудью вздохнули,
да выдохнуть вновь не смогли.
Мы только всей грудью вздохнули
и по сердцу выбрали путь,
и спины едва разогнули,
да надо их снова согнуть.
Ребята, нас предали снова,
и дело как будто к зиме,
и правды короткое слово
летает, как голубь во тьме.
***
Хрипят призывом к схватке глотки,
могилам братским нет числа,
и вздернутые подбородки,
и меч в руке, и жажда зла.
Победных лозунгов круженье,
самодовольством застлан свет.
А может, надобно крушенье
чтоб не стошнило от побед?
Нам нужен шок, простой и верный,
удар по темечку лихой.
Иначе — запах ада скверный
плывет над нашей головой.
***
Что ж, век иной. Развенчаны все мифы.
Повержены умы.
Куда ни посмотреть — всё скифы, скифы, скифы.
Их тьмы, и тьмы, и тьмы.
И с грустью озираю землю эту,
где злоба и пальба.
И кажется, что русских больше нету,
а вместо них толпа.
***
Меня удручают размеры страны проживания.
Я с детства, представьте, гордился отчизной такой.
Не знаю, как вам, но теперь мне милей и желаннее
мой дом, мои книги, и мир, и любовь, и покой.
А то ведь послушать: хмельное, орущее, дикое,
одетое в бархат и в золото, в прах и рванье —
гордится величьем! И все-таки слово «великое»
относится больше к размерам, чем к сути ее.
***
Жалко лишь, что родина померкла,
что бы там ни пели про нее.
ПИСЬМО К МАМЕ
Ты сидишь на нарах посреди Москвы.
Голова кружится от слепой тоски.
На окне — намордник, воля — за стеной,
Ниточка порвалась меж тобой и мной.
За железной дверью топчется солдат.
Прости его, мама: он не виноват,
Он себе на душу греха не берет —
Он не за себя ведь — он ведь за народ.
Следователь юный машет кулаком.
Ему так привычно звать тебя врагом.
За свою работу рад он попотеть.
Или ему тоже в камере сидеть?
В голове убогой — трехэтажный мат.
Прости его, мама: он не виноват,
Он себе на душу греха не берет —
Он не за себя ведь — он за весь народ.
Чуть за Красноярском — твой лесоповал.
Конвоир на фронте сроду не бывал.
Он тебя прикладом, он тебя пинком,
Чтоб тебе не думать больше ни о ком.
Тулуп на нем жарок, да холоден взгляд.
Прости его, мама: он не виноват,
Он себе на душу греха не берет —
Он не за себя ведь — он за весь народ.
Вождь укрылся в башне у Москвы-реки.
У него от страха паралич руки.
Он не доверяет больше никому,
Словно сам построил для себя тюрьму.
Все ему подвластно, да опять не рад.
Прости его, мама: он не виноват,
Он себе на душу греха не берет —
Он не за себя ведь — он за весь народ.
УБИЛИ МОЕГО ОТЦА
Убили моего отца
Ни за понюшку табака.
Всего лишь капелька свинца —
Зато как рана глубока!
Он не успел, не закричал,
Лишь выстрел треснул в тишине.
Давно тот выстрел отзвучал,
Но рана та еще во мне.
Как эстафету прежних дней
Сквозь эти дни ее несу.
Наверно, и подохну с ней,
Как с трехлинейкой на весу.
А тот, что выстрелил в него,
Готовый заново пальнуть,
Он из подвала своего
Домой поехал отдохнуть.
И он вошел к себе домой
Пить водку и ласкать детей,
Он — соотечественник мой
И брат по племени людей.
И уж который год подряд,
Презревши боль былых утрат,
Друг друга братьями зовем
И с ним в обнимку мы живем.
Булат Окуджава (1924, Москва – 1997, Париж)
Предыстория была такова. Секретарь писательского парткома Сергей Сергеевич Смирнов был человеком двояким, и от этой двоякости у него беспрестанно дергалось лицо, на котором затравленно прыгали глаза, убегая от прямого взгляда. Он выручил многих героев Брестской крепости, несправедливо брошенных в лагерь, и он же был председателем собрания, одобрившего исключение из Союза писателей Бориса Пастернака. В Сергее Сергеевиче происходила постоянная борьба между выручателем и исключателем. Он вызвал Булата в партком и ткнул ему его «Избранное», выпущенное эмигрантским издательством «Посев» в Мюнхене. В предисловии было написано, что, хотя Окуджава формально является коммунистом, его творчество насквозь антикоммунистично. Смирнов выжимал из Булата опровержение с унизительными заверениями в лояльности. Булат спокойно отказался, заявив, что никакого отношения к этому изданию не имеет. Тогда его исключили из партии в первичной организации и утвердили решение в Краснопресненском райкоме. Далее должно было последовать изгнание из Союза писателей, остановка публикаций, отмена концертов, а потом эмиграция без обратного билета.
Гришин не спешил с выводами по моему письму. Поначалу как ревизору доложил мне экономическую обстановку в Москве, рассказал о трудностях перехода молочной тары со стеклянной на пакетную.
– Мы и так и этак с этими пакетами, Евгений Александрович, а они всё текут и текут… Углы – их слабое место, углы… Но мы эти углы в конце концов зажали…
Потом он громогласно всморкнулся – он именно не высмаркивался, а всмаркивался, то есть втягивал содержимое носа внутрь, видимо, в пазухи испещренного морщинами государственных забот лба, и заключил:
– Теперь насчет этого… как его… Окуджавова. Спасибо за своевременный сигнал… Вы правильно заметили в своем письме: «До коей поры московская партийная организация будет руководиться, сама этого не понимая, из Мюнхена?» Действительно, до коей поры? Я уже переговорил с Краснопресненским райкомом – выговором обойдемся. Так и скажите этому Окуджавову…
Когда я передал Булату мой разговор с Гришиным в лицах, он немножко посмеялся, а потом сурово сказал:
– Ну, ладно… Короче, спасибо за хлопоты, но ведь я тебя не просил… Может, было бы лучше, если бы меня исключили… Я уже давно сам себя исключил из партии…
Никак он не мог принять мою «Казнь Стеньки Разина»:
– Какого черта ты его прославляешь? Ведь разбойник, убийца. А за что он княжну утопил?
Вот какой был Булат.
Но он мог быть и трогательно нежным.
Только-только выписавшись из больницы, он пришел с Олей на мой день рождения в Политехе, и для меня это был лучший подарок.
На следующее утро – звонок:
– Заходи с Машей, у меня есть джонджоли.
Это такая грузинская трава с крошечными бубенчиками на тонких стеблях, которую маринуют в стеклянных банках. Нет лучшей закуски под белое сухое вино, чем джонджоли с малосольным сулугуни.
Булат вообще пил немного, но тут в одиннадцать утра на столе стояло столько всяких бутылок – и «Хванчкара», и «Ахашени», и «Аладастури»… И он понемножку пил из маленькой рюмочки, но из каждой бутылки. Он пил, как всегда, чуть-чуть, а на этот раз совсем чуть-чуть, но, несмотря на то, что был слаб, долго не позволял нам подняться и уйти, расспрашивал о жизни, шутил, хотя его глаза улыбались уже через силу. Когда мы вышли, я сказал Маше:
– По-моему, Булат попрощался с нами.
Так оно и случилось.
Значение человека определяется размером той пустоты, которая образуется после его ухода.
Он зарыл виноградную косточку в арбатском дворе, а лозы дотянулись до Японии. Неповторимый привкус джонджоли он внес в пушкинский стих.
Шестидесятые годы были годами взаимосоздания поэтов и читателей. Мы заново создавали читателей, высказывая то, что думали они. А они создавали нас своей поддержкой, хотя она порой им дорого стоила. Мы были первыми додиссидентскими диссидентами в то время, когда А.Д. Сахаров был привилегированным засекреченным специалистом, Александр Солженицын – никому не известным учителем математики, бывшим зэком, а Иосиф Бродский – санитаром морга в ленинградской тюрьме «Кресты».
Булата Окуджаву на проработках называли «пошляком с гитарой», меня – «певцом грязных простыней». Окуджава был первым в нашей стране поэтом, взявшим в руки гитару, но его гитара была беременна песнями Александра Галича, Владимира Высоцкого и других бардов, отвоевавших право на «магнитофонную гласность». Гражданский протест, не уступающий громовым раскатам 13-й симфонии Дмитрия Шостаковича, звучал и в гитарных переборах.
Если Окуджава улыбался, то лишь углами губ, и я никогда не видел его безудержно хохочущим. В нем до конца жила боль за расстрелянного отца – грузинского идеалиста-партийца, за мать – тоже идеалистку-армянку, которую держали в лагере до 1955 года. Поэтому он так боялся идеализма в других и в самом себе, ибо боялся обмануться и обмануть других. Но разве можно быть поэтом без идеализма?
Снимая чистый, романтический фильм «Застава Ильича», Марлен Хуциев поставил в центр импровизационно-документальную съемку вечера поэзии в Политехе – снимали неделю подряд. Режиссера вызвали на ковер бдительные соседи из ЦК комсомола, раздраженные информацией из собственных источников о том, что у них под носом собираются истерические кликуши и стиляги нового типа. Комсомольские начальники потребовали пригласить в зал морально здоровую рабочую молодежь, которая бы дала отпор декадентщине на сцене, а особенно Булату Окуджаве.
– Пожалуйста… – пожал плечами Марлен. – Милости просим…
Но когда перемазанные известкой строители, ввалившиеся на галерку, увидели выходящего на сцену Окуджаву, то они устроили такой восторженный топот, что балкон чуть не обвалился. Молодые рабочие не стали штрейкбрехерами поэзии, хотя их на это подбивали.
Несмотря на распространяемые слухи о якобы санкционированной смелости шестидесятников, вот кто был нашей единственной защитой: наши читатели, созданные нами. А мы, защищенные ими, защищали их. Насколько могли и как умели.
Люди искусства меньше всего похожи на людей, создающих правила запретов, но настоящее искусство всегда высоконравственно, только не ханжески. И оно мягко внушает нам, если мы ему доверяемся, целый свод таких, например, непозволительностей, как предательство человека человеком, включая предательство собственной совести.
В песнях и стихах Окуджавы мы не найдем никаких оправданий войны, хотя у войны столько хорошо оплачиваемых оправдателей. Окуджава не риторический нравоучитель – он тонко преподает, что кажущееся поражение может быть победой, а кажущаяся победа – поражением. «Может, и не станешь победителем, / но зато умрешь как человек». В этом отличие кодекса Окуджавы от грациозного, но небезопасного совета Пастернака: «…Но пораженья от победы Ты сам не должен отличать».
В присутствии Окуджавы было неприлично ссориться. Он был никем не назначенным третейским судьей хотя бы потому, что ушел добровольцем на фронт в 1942 году, и в этом было его непререкаемое старшинство. Мы, шестидесятники, нарушая репутацию верных друзей-соратников, могли нервозничать, у кого больше, а у кого меньше славы, он-то спокойно знал, что слава – самый ненадежный определитель талантливости. Однажды он жестко сказал:
– Знаете, ребята, если вы и дальше будете так вести себя, вам будет стыдно прийти друг к другу на похороны.
Москва поставила-таки посмертный памятник певцу Арбата, который он называл своим отечеством, хотя при жизни отцы города проголосовали против того, чтобы дать Булату звание почетного гражданина столицы. Честно говоря, памятник мне не особенно нравится. Он несколько публицистичен. Но, когда на его плечи взбираются дети, он сразу лиричнеет, становится Булатом Окуджавой.
Настоящих людей так немного!
Всё вы врете, что век их настал.
Посчитайте и честно и строго,
сколько будет на каждый квартал.
Настоящих людей очень мало:
на планету – совсем ерунда,
на Россию – одна моя мама,
только что ж она может одна?
Песенка веселого солдата
Возьму шинель, и вещмешок, и каску,
в защитную окрашенные краску.
Ударю шаг по улицам горбатым…
Как просто быть солдатом, солдатом.
Забуду все домашние заботы.
Не надо ни зарплаты, ни работы.
Иду себе, играю автоматом…
Как просто быть солдатом, солдатом.
А если что не так – не наше дело:
как говорится, «родина велела».
Как славно быть ни в чем не виноватым
совсем простым солдатом, солдатом.
Старинная студенческая песня Ф. Светову
Поднявший меч на наш союз
достоин будет худшей кары,
и я за жизнь его тогда
не дам и ломаной гитары.
Как вожделенно жаждет век
нащупать брешь у нас в цепочке…
Возьмемся за руки, друзья,
чтоб не пропасть поодиночке.
Среди совсем чужих пиров
и слишком ненадежных истин,
не дожидаясь похвалы,
мы перья белые почистим.
Пока безумный наш султан
сулит дорогу нам к острогу,
возьмемся за руки, друзья,
возьмемся за руки, ей-богу.
Когда ж придет дележки час,
не нас калач ржаной поманит
и рай настанет не для нас,
зато Офелия помянет.
Пока ж не грянула пора
нам отправляться понемногу,
возьмемся за руки, друзья,
возьмемся за руки, ей-богу.