Поэма без героя (Четвёртая редакция) автор Анна Ахматова
Посвящение →
Дата создания: 1940-1962. Источник: [1]
Содержание
Вместо предисловия
Первый раз она пришла ко мне в Фонтанный Дом в ночь на 27 декабря 1940 г., прислав как вестника ещё осенью один небольшой отрывок («Ты в Россию пришла ниоткуда…»).
Я не звала её. Я даже не ждала её в тот холодный и тёмный день моей последней ленинградской зимы.
Её появлению предшествовало несколько мелких и незначительных фактов, которые я не решаюсь назвать событиями.
В ту ночь я написала два куска первой части («1913») и «Посвящение». В начале января я почти неожиданно для себя написала «Решку», а в Ташкенте (в два приема) — «Эпилог», ставший третьей частью поэмы, и сделала несколько существенных вставок в обе первые части.
Я посвящаю эту поэму памяти её первых слушателей — моих друзей и сограждан, погибших в Ленинграде во время осады.
Их голоса я слышу и вспоминаю их, когда читаю поэму вслух, и этот тайный хор стал для меня навсегда оправданием этой вещи.
До меня часто доходят слухи о превратных и нелепых толкованиях «Поэмы без героя». И кто-то даже советует мне сделать поэму более понятной.
Я воздержусь от этого.
Никаких третьих, седьмых и двадцать девятых смыслов поэма не содержит.
Ни изменять её, ни объяснять я не буду. «Еже писахъ — писахъ».
Di rider finiral Pria dell aurora. Don Giovanni
Посвящение
Второе посвящение
Третье и последнее
По́лно мне леденеть от страха, Лучше кликну Чакону Баха, А за ней войдёт человек… Он не станет мне милым мужем, Но мы с ним такое заслужим, Что смутится Двадцатый Век. Я его приняла случайно За того, кто дарован тайной, С кем горчайшее суждено, Он ко мне во дворец Фонтанный Опоздает ночью туманной Новогоднее пить вино. И запомнит Крещенский вечер, Клён в окне, венчальные свечи И поэмы смертный полёт… Но не первую ветвь сирени, Не кольцо, не сладость молений — Он погибель мне принесёт.
Вступление
Из года сорокового, Как с башни, на всё гляжу. Как будто прощаюсь снова С тем, с че́м давно простилась, Как будто перекрестилась И под тёмные своды схожу.
Часть 1
Девятьсот тринадцатый год Петербургская повесть
Глава первая
Влажны стебли новогодних роз. «Чётки», 1914
Новогодний вечер. Фонтанный Дом. К автору, вместо того, кого ждали, приходят тени из тринадцатого года под видом ряженых. Белый зеркальный зал. Лирическое отступление — «Гость из будущего». Маскарад. Поэт. Призрак.
Б Звук шагов, тех, которых нету, Е По сияющему паркету Л И сигары синий дымок. Ы И во всех зеркалах отразился Й Человек, что не появился И проникнуть в тот зал не мог. З Он не лучше других и не хуже, А Но не веет летейской стужей, Л И в руке его теплота. Гость из будущего! — Неужели Он придёт ко мне в самом деле, Повернув налево с моста?
Факелы гаснут, потолок опускается. Белый (зеркальный) зал [11] снова делается комнатой автора. Слова из мрака:
Смерти нет — это всем известно, Повторять это стало пресно, А что есть — пусть расскажут мне. Кто стучится? Ведь всех впустили. Это гость зазеркальный? Или То, что вдруг мелькнуло в окне… Шутки ль месяца молодого, Или вправду там кто-то снова Между печкой и шкафом стоит? Бледен лоб и глаза открыты… Значит, хрупки могильные плиты, Значит, мягче воска гранит… Вздор, вздор, вздор! — От такого вздора Я седою сделаюсь скоро Или стану совсем другой. Что ты манишь меня рукою?! За одну минуту покоя Я посмертный отдам покой.
ЧЕРЕЗ ПЛОЩАДКУ Интермедия
Где-то вокруг этого места («…но безпечна, пряна, безстыдна маскарадная болтовня…») бродили ещё такие строки, но я не пустила их в основной текст:
«Уверяю, это не ново… Вы дитя, синьор Казанова…» «На Исакьевский ровно в шесть…» «Как-нибудь побредём по мраку, Мы отсюда ещё в «Собаку»… [12] «Вы отсюда куда?» — «Бог весть!» Санчо Пансы и Дон-Кихоты И увы, содомские Лоты Смертоносный пробуют сок, Афродиты возникли из пены, Шевельнулись в стекле Елены, И безумья близится срок. И опять из фонтанного грота [13] Где любовная стонет дремота, Через призрачные ворота И мохнатый и рыжий кто-то Козлоногую приволок. Всех наряднее и всех выше, Хоть не видит она и не слышит — Не клянёт, не молит, не дышит, Голова madame de Lamballe, А смиренница и красотка, Ты, что козью пляшешь чечётку, Снова гу́лишь томно и кротко: «Que me veut mon Prince Carnaval?»
И в то же время в глубине залы, сцены, ада или на вершине гетевского Брокена появляется Она же (а может быть — её тень):
Как копытца, топочут сапожки, Как бубенчик, звенят серёжки, В бледных локонах злые рожки, Окаянной пляской пьяна, — Словно с вазы чёрнофигурной Прибежала к волне лазурной Так парадно обнажена. А за ней в шинели и каске Ты, вошедший сюда без маски, Ты, Иванушка древней сказки, Что тебя сегодня томит? Сколько горечи в каждом слове, Сколько мрака в твоей любови, И зачем эта струйка крови Бередит лепесток ланит?
Девиз в гербе на воротах дома, в котором я жила, когда писала поэму.
Вместо предисловия
Первое посвящение
Второе посвящение
Вступление
Из года сорокового, Как с башни на все гляжу. Как будто прощаюсь снова С тем, с чем давно простилась, Как будто перекрестилась И под темные своды схожу. 1941 год. Август. (Осажденный Ленинград)
Часть первая 1913 год
Di rider finirai Pria dell’ aurora «Don Ciovanni»
[Это все наплывает не сразу. Как одну музыкальную фразу, Слышу несколько сбивчивых слов. После лестницы плоской ступени, Вспышки газа, и в отдаленьи Ясный голос: «Я к смерти готов».]
С портрета сходит героиня. Автор говорит с ней и о ней. Полночь
Петербург в 1913. Лирическое отступление: «Воспоминания в Царском Селе». Развязка.
Послесловие
Часть вторая Решка
И сама я была не рада, Этой адской арлекинады Издалека заслышав вой. Все надеялась я, что мимо Пронесется, как хлопья дыма, Сквозь таинственный сумрак хвои.
Не отбиться от рухляди пестрой, Это старый чудит Калиостро За мою к нему нелюбовь. И мелькают летучие мыши, И бегут горбуны по крыше, И цыганочка лижет кровь.* ________________ *»У цыган» Н. Гумилева: «Девушка, смеясь, с полосы кремневой Узким язычком слизывает кровь».
Карнавальской полночью римской И не пахнет. Напев Херувимской У ампирных церквей дрожит. В дверь мою никто не стучится, Только зеркало зеркалу снится, Тишина тишину сторожит.
Так и знай; обвинят в плагиате. Разве я других виноватей, Впрочем, это в последний раз. Я согласна на неудачу И смущенье свое не прячу, Чем как будто смущаю вас.
Та столетняя чаровница 6 Вдруг очнулась и веселиться Захотела. Я ни при чем. Кружевной роняет платочек, Томно жмурится из-под строчек И брюлловским манит плечом.
Но она твердила упрямо: Я не та английская дама И совсем не Клара Газуль, Вовсе нет у меня родословной, Кроме солнечной и баснословной, И привел меня сам июль.
А твоей двусмысленной славе, Двадцать лет лежавшей в канаве, Я еще не так послужу. Мы еще с тобой попируем, И я царским моим поцелуем Злую полночь твою награжу.
Первый раз она пришла ко мне в Фонтанный Дом в ночь на 27 декабря 1940 года, прислав как вестника еще осенью один небольшой отрывок («Ты в Россию пришла ниоткуда…»).
Я не звала ее. Я даже не ждала ее в тот холодный и темный день моей последней ленинградской зимы.
Ее появлению предшествовало несколько мелких и незначительных фактов, которые я не решаюсь назвать событиями.
В ту ночь я написала два куска первой части («1913») и «Посвящение». В начале января я почти неожиданно для себя написала «Решку», а в Ташкенте (в два приема) – «Эпилог», ставший третьей частью поэмы, и сделала несколько существенных вставок в обе первые части.
Я посвящаю эту поэму памяти ее первых слушателей – моих друзей и сограждан, погибших в Ленинграде во время осады.
Их голоса я слышу и вспоминаю их, когда читаю поэму вслух, и этот тайный хор стал для меня навсегда оправданием этой вещи.
8 апреля 1943, Ташкент
До меня часто доходят слухи о превратных и нелепых толкованиях «Поэмы без героя». И кто-то даже советует мне сделать поэму более понятной.
Я воздержусь от этого.
Никаких третьих, седьмых и двадцать девятых смыслов поэма не содержит.
Ни изменять ее, ни объяснять я не буду.
«Еже писахъ – писахъ».
Ноябрь 1944, Ленинград
… …а так как мне бумаги не хватило, Я на твоем пишу черновике. И вот чужое слово проступает И, как тогда снежинка на руке, Доверчиво и без упрека тает. И темные ресницы Антиноя[2] Вдруг поднялись – и там зеленый дым, И ветерком повеяло родным… Не море ли? Нет, это только хвоя Могильная, и в накипаньи пен Все ближе, ближе… Marche funebre[3]… Шопен…
Ночь, Фонтанный Дом
Ты ли, Путаница-Психея[4], Черно-белым веером вея, Наклоняешься надо мной, Хочешь мне сказать по секрету, Что уже миновала Лету И иною дышишь весной. Не диктуй мне, сама я слышу: Теплый ливень уперся в крышу, Шепоточек слышу в плюще. Кто-то маленький жить собрался, Зеленел, пушился, старался Завтра в новом блеснуть плаще. Сплю – она одна надо мною. Ту, что люди зовут весною, Одиночеством я зову. Сплю – мне снится молодость наша, Та, его миновавшая чаша; Я ее тебе наяву, Если хочешь, отдам на память, Словно в глине чистое пламя Иль подснежник в могильном рву.
25 мая 1945, Фонтанный Дом
ТРЕТЬЕ И ПОСЛЕДНЕЕ
Раз в Крещенский вечерок…
Полно мне леденеть от страха, Лучше кликну Чакону Баха, А за ней войдет человек… Он не станет мне милым мужем, Но мы с ним такое заслужим, Что смутится Двадцатый Век. Я его приняла случайно За того, кто дарован тайной, С кем горчайшее суждено, Он ко мне во дворец Фонтанный Опоздает ночью туманной Новогоднее пить вино. И запомнит Крещенский вечер, Клен в окне, венчальные свечи И поэмы смертный полет… Но не первую ветвь сирени, Не кольцо, не сладость молений – Он погибель мне принесет.
ИЗ ГОДА СОРОКОВОГО, КАК С БАШНИ, НА ВСЕ ГЛЯЖУ. КАК БУДТО ПРОЩАЮСЬ СНОВА С ТЕМ, С ЧЕМ ДАВНО ПРОСТИЛАСЬ, КАК БУДТО ПЕРЕКРЕСТИЛАСЬ И ПОД ТЕМНЫЕ СВОДЫ СХОЖУ.
25 августа 1941, Осажденный Ленинград
ДЕВЯТЬСОТ ТРИНАДЦАТЫЙ ГОД
Di rider finirai Pria dell’ aurora.
Новогодний праздник длится пышно, Влажны стебли новогодних роз.
С Татьяной нам не ворожить…
Новогодний вечер. Фонтанный Дом. К автору вместо того, кого ждали, приходят тени из тринадцатого года под видом ряженых. Белый зеркальный зал. Лирическое отступление – «Гость из будущего». Маскарад. Поэт. Призрак.
Я зажгла заветные свечи, Чтобы этот светился вечер, И с тобой, ко мне не пришедшим, Сорок первый встречаю год. Но… Господняя сила с нами! В хрустале утонуло пламя, «И вино, как отрава, жжет»[7]. Это всплески жесткой беседы, Когда все воскресают бреды, А часы все еще не бьют… Нету меры моей тревоге, Я сама, как тень на пороге, Стерегу последний уют. И я слышу звонок протяжный, И я чувствую холод влажный, Каменею, стыну, горю… И как будто припомнив что- то, Повернувшись вполоборота, Тихим голосом говорю: «Вы ошиблись: Венеция дожей — Это рядом… Но маски в прихожей И плащи, и жезлы, и венцы Вам сегодня придется оставить. Вас я вздумала нынче прославить, Новогодние сорванцы!» Этот Фаустом, тот Дон- Жуаном, Дапертутто[8], Иоканааном[9], Самый скромный – северным Гланом, Иль убийцею Дорианом, И все шепчут своим дианам Твердо выученный урок. А для них расступились стены, Вспыхнул свет, завыли сирены И, как купол, вспух потолок. Я не то что боюсь огласки… Что мне Гамлетовы подвязки, Что мне вихрь Саломеиной пляски, Что мне поступь Железной маски, Я еще пожелезней тех… И чья очередь испугаться, Отшатнуться, отпрянуть, сдаться И замаливать давний грех? Ясно все: Не ко мне, так к кому[10] же? Не для них здесь готовился ужин, И не им со мной по пути. Хвост запрятал под фалды фрака… Как он хром и изящен… Однако Я надеюсь. Владыку Мрака Вы не смели сюда ввести? Маска это, череп, лицо ли – Выражение злобной боли, Что лишь Гойя смел передать. Общий баловень и насмешник, Перед ним самый смрадный грешник — Воплощенная благодать… Веселиться – так веселиться, Только как же могло случиться, Что одна я из них жива? Завтра утро меня разбудит, И никто меня не осудит, И в лицо мне смеяться будет Заоконная синева. Но мне страшно: войду сама я, Кружевную шаль не снимая, Улыбнусь всем и замолчу. С той, какою была когда-то В ожерелье черных агатов До долины Иосафата [11] Снова встретиться не хочу… Не последние ль близки сроки?… Я забыла ваши уроки, Краснобаи и лжепророки! — Но меня не забыли вы. Как в прошедшем грядущее зреет, Так в грядущем прошлое тлеет — Страшный праздник мертвой листвы. Б Звук шагов, тех, которых нету, Е По сияющему паркету Л И сигары синий дымок. Ы И во всех зеркалах отразился Й Человек, что не появился И проникнуть в тот зал не мог. З Он не лучше других и не
Di rider finirai Pria dell’ aurora. Don Giovanni *
«Во мне еще как песня или горе Последняя зима перед войной» «Белая Стая»
_________________________________ * Смеяться перестанешь Раньше, чем наступит заря. Дон Жуан (ит.).
ВСТУПЛЕНИЕ
Из года сорокового, Как с башни на все гляжу. Как будто прощаюсь снова С тем, с чем давно простилась, Как будто перекрестилась И под темные своды схожу.
1941, август Ленинград (воздушная тревога)
ПОСВЯЩЕНИЕ
А так как мне бумаги не хватило Я на твоем пишу черновике. И вот чужое слово проступает И, как снежинка на моей руке, Доверчиво и без упрека тает. И темные ресницы Антиноя Вдруг поднялись, и там — зеленый дым, И ветерком повеяло родным… Не море ли? — Нет, это только хвоя Могильная и в накипаньи пен Все ближе, ближе … «Marche funebre»…* Шопен
«In my hot youth — when George the Third was King…» Byron. *
____________________ * В мою пылкую юность — Когда Георг Третий был королем… Байрон (англ.).
Я зажгла заветные свечи И вдвоем с ко мне не пришедшим Сорок первый встречаю год, Но Господняя сила с нами, В хрустале утонуло пламя И вино, как отрава жжет… Это всплески жуткой беседы, Когда все воскресают бреды, А часы все еще не бьют… Нету меры моей тревоги, Я, как тень, стою на пороге Стерегу последний уют. И я слышу звонок протяжный, И я чувствую холод влажный. Холодею, стыну, горю И, как будто припомнив что-то, Обернувшись в пол оборота Тихим голосом говорю: Вы ошиблись: Венеция дожей Это рядом. Но маски в прихожей И плащи, и жезлы, и венцы Вам сегодня придется оставить. Вас я вздумала нынче прославить, Новогодние сорванцы. Этот Фаустом, тот Дон Жуаном… А какой-то еще с тимпаном Козлоногую приволок. И для них расступились стены, Вдалеке завыли сирены И, как купол, вспух потолок. Ясно все: не ко мне, так к кому же?! Не для них здесь готовился ужин И не их собирались простить. Хром последний, кашляет сухо. Я надеюсь, нечистого духа Вы не смели сюда ввести. Я забыла ваши уроки, Краснобаи и лжепророки, Но меня не забыли вы. Как в прошедшем грядущее зреет, Так в грядущем прошлое тлеет Страшный праздник мертвой листвы. Только… ряженых ведь я боялась. Мне всегда почему-то казалось, Что какая-то лишняя тень Среди них без лица и названья Затесалась. Откроем собранье В новогодний торжественный день. Ту полночную Гофманиану Разглашать я по свету не стану, И других бы просила… Постой, Ты как будто не значишься в списках, В капуцинах, паяцах, лизисках — Полосатой наряжен верстой, Размалеванный пестро и грубо — Ты — ровесник Мамврийского дуба, Вековой собеседник луны. Не обманут притворные стоны: Ты железные пишешь законы, — Хамураби, Ликурги, Солоны У тебя поучиться должны. Существо это странного нрава, Он не ждет, чтоб подагра и слава Впопыхах усадили его В юбилейные пышные кресла, А несет по цветущему вереску, По пустыням свое торжество. И ни в чем не повинен,- ни в этом, Ни в другом, и ни в третьем. Поэтам Вообще не пристали грехи. Проплясать пред Ковчегом Завета, Или сгинуть… да что там! про это Лучше их рассказали стихи.
Крик: «Героя на авансцену!» Не волнуйтесь, дылде на смену Непременно выйдет сейчас… Чтож вы все убегаете вместе, Словно каждый нашел по невесте, Оставляя с глазу на глаз Меня в сумраке с этой рамой, Из которой глядит тот самый До сих пор не оплаканный час. Это все наплывает не сразу. Как одну музыкальную фразу, Слышу несколько сбивчивых слов. После… лестницы плоской ступени, Вспышка газа и в отдаленьи Ясный голос: «Я к смерти готов».
Ты сладострастней, ты телесней Живых, блистательная тень. Баратынский
Распахнулась атласная шубка… Не сердись на меня, голубка, Не тебя, а себя казню. Видишь, там, за вьюгой крупчатой, Театральные арапчата Затевают опять возню. Как парадно звенят полозья И волочится полость козья. Мимо, тени! Он там один. На стене его тонкий профиль — Гавриил, или Мефистофель Твой, красавица, паладин? Ты сбежала ко мне с портрета, И пустая рама до света На стене тебя будет ждать — Так пляши одна без партнера. Я же роль античного хора На себя согласна принять…
Ты в Россию пришла ниоткуда, О, мое белокурое чудо, Коломбина десятых годов! Что глядишь ты так смутно и зорко? — Петербургская кукла, актерка, Ты, один из моих двойников. К прочим титулам надо и этот Приписать. О, подруга поэтов! Я — наследница славы твоей. Здесь под музыку дивного мэтра, Ленинградского дикого ветра Вижу танец придворных костей,
Оплывают венчальные свечи, Под фатой поцелуйные плечи, Храм гремит: «Голубица, гряди. » Горы пармских фиалок в апреле И свиданье в Мальтийской Капелле, Как отрава в твоей груди.
Дом пестрей комедьянтской фуры, Облупившиеся амуры Охраняют Венерин алтарь. Спальню ты убрала, как беседку. Деревенскую девку-соседку — Не узнает веселый скобарь.
И подсвечники золотые, И на стенах лазурных святые — Полукрадено это добро. Вся в цветах, как «Весна» Боттичелли, Ты друзей принимала в постели, И томился дежурный Пьеро.
Твоего я не видела мужа, Я, к стеклу приникавшая стужа Или бой крепостных часов. Ты не бойся, дома не мечу, Выходи ко мне смело навстречу, — Гороскоп твой давно готов.
«Падают брянские, растут у Манташева. Нет уже юноши, нет уже нашего». Велимир Хлебников
Были святки кострами согреты. И валились с мостов кареты, И весь траурный город плыл По неведомому назначенью По Неве, иль против теченья, — Только прочь от своих могил. В Летнем тонко пела флюгарка И серебряный месяц ярко Над серебряным веком стыл.
И всегда в тишине морозной, Предвоенной, блудной и грозной, Потаенный носился гул. Но тогда он был слышен глухо, Он почти не касался слуха И в сугробах Невских тонул
Кто за полночь под окнами бродит, На кого беспощадно наводит Тусклый луч угловой фонарь — Тот и видел, как стройная маска На обратном «Пути из Дамаска» Возвратилась домой не одна. Уж на лестнице пахнет духами, И гусарский корнет со стихами И с бессмысленной смертью в груди Позвонит, если смелости хватит, Он тебе, он своей Травиате, Поклониться пришел. Гляди. Не в проклятых Мазурских болотах. Не на синих Карпатских высотах… Он на твой порог… Поперек. Да простит тебе Бог!
Это я — твоя старая совесть — Разыскала сожженную повесть И на край подоконника В доме покойника Положила и на цыпочках ушла.
ПОСЛЕСЛОВИЕ
Все в порядке; лежит поэма И, как свойственно ей, молчит. Ну, а вдруг как вырвется тема, Кулаком в окно застучит? И на зов этот издалека Вдруг откликнется страшный звук Клокотание, стон и клекот… И виденье скрещенных рук.
26 декабря 1940 г. Ленинград. Фонтанный Дом (Ночь)
РЕШКА
«Я воды Леты пью… Мне доктором запрещена унылость» Пушкин
Мои редактор был недоволен, Клялся мне, что занят и болен, Засекретил свой телефон… Как же можно! три темы сразу! Прочитав последнюю фразу, Не понять, кто в кого влюблен.
А во сне все казалось, что это Я пишу для кого-то либретто, И отбоя от музыки нет. А ведь сон — это тоже вещица! «Soft embalmer»*, Синяя птица. /* «Нежный утешитель» из стихотоврения Джона Китса «Ода ко сну» Эльсинорских террас парапет.
И сама я была не рада, Этой адской арлекинады, Издалека заслышав вой. Все надеялась я, что мимо Пронесется, как хлопья дыма, Сквозь таинственный сумрак хвой.
Не отбиться от рухляди пестрой! Это старый чудит Калиостро За мою к нему нелюбовь. И мелькают летучие мыши, И бегут горбуны по крыше, И цыганочка лижет кровь.
Карнавальной полночью римской И не пахнет, — напев Херувимской За высоким окном дрожит. В дверь мою никто не стучится, Только зеркало зеркалу снится, Тишина тишину сторожит.
Но была для меня та тема, Как раздавленная хризантема На полу, когда гроб несут. Между помнить и вспомнить, други, Расстояние, как от Луги До страны атласных баут.
Бес попутал в укладке рыться… Ну, а все же может случиться, Что во всем виновата я. Я — тишайшая, я — простая, — «Подорожник», » Белая Стая » — Оправдаться? Но как, друзья!?
Так и знай: обвинят в плагиате… Разве я других виноватей. Правда, это в последний раз… Я согласна на неудачу И смущенье свое не прячу Под укромный противогаз.
Та столетняя чаровница Вдруг очнулась и веселиться Захотела. Я ни при чем. Кружевной роняет платочек, Томно жмурится из-за строчек И брюлловским манит плечом.
Я пила ее в капле каждой И, бесовскою черной жаждой Одержима, не знала, как Мне разделаться с бесноватой. Я грозила ей звездной палатой И гнала на родной чердак,
В темноту, под Манфредовы ели, И на берег, где мертвый Шелли Прямо в небо глядя, лежал, И все жаворонки всего мира Разрывали бездну эфира И факел Георг держал,
Но она твердила упрямо: «Я не та английская дама И совсем не Клара Газюль, Вовсе нет у меня родословной, Кроме солнечной и баснословной. И привел меня сам Июль».
А твоей двусмысленной славе, Двадцать лет лежавшей в канаве, Я еще не так послужу; Мы с тобой еще попируем И я царским моим поцелуем Злую полночь твою награжу.
1941. Январь.(3-5-ого днем) Ленинград. Фонтанный Дом. Переписано в Ташкенте 19 янв 1942 (ночью во время легкого землетрясения).
ЭПИЛОГ
Так под кровлей Фонтанного Дома, Где вечерняя бродит истома С фонарем и связкой ключей, — Я аукалась с дальним эхом Неуместным тревожа смехом Непробудную сонь вещей,-
Где свидетель всего на свете, На закате и на рассвете Смотрит в комнату старый клен, И, предвидя нашу разлуку, Мне иссохшую черную руку, Как за помощью тянет он. ………….. А земля под ногами горела И такая звезда глядела В мой еще не брошенный дом, И ждала условного звука… Это где-то там — у Тобрука, Это где-то здесь — за углом. Ты мой грозный и мой последний, Светлый слушатель темных бредней: Упованье, прощенье, честь. Предо мной ты горишь, как пламя, Надо мной ты стоишь, как знамя И целуешь меня, как лесть. Положи мне руку на темя. Пусть теперь остановится время На тобою данных часах. Нас несчастие не минует И кукушка не закукует В опаленных наших лесах. А не ставший моей могилой Ты гранитный Побледнел, помертвел, затих. Разлучение наше мнимо, Я с тобою неразлучима Тень моя на стенах твоих Отраженье мое в каналах, Звук шагов в Эрмитажных залах И на гулких дугах мостов, И на старом Волковом Поле, Где могу я плакать на воле В чаще новых твоих крестов. Мне казалось, за мной ты гнался Ты, что там умирать остался В блеске шпилей в отблеске вод. Не дождался желанных вестниц, Над тобой лишь твоих прелестниц Белых ноченек хоровод. А веселое слово- дома Никому теперь незнакомо Все в чужое глядят окно Кто в Ташкенте, кто в Нью-Йорке И изгнания воздух горький, Как отравленное вино. Все мы мной любоваться могли бы, Когда в брюхе летучей рыбы Я от злой погони спаслась И над Ладогой и над лесом, Словно та одержимая бесом, Как на Брокен ночной неслась. А за мной тайной сверкая И назвавшая себя — Седьмая На неслыханный мчалась пир Притворившись нотной тетрадкой Знаменитая Ленинградка Возвращалась в родной эфир.
Анализ «Поэмы без героя» Ахматовой
Стихотворение «Поэма без героя» — одно из наиболее значительных произведений Ахматовой. Оно создавалось в течение многих лет. Работу над «Поэмой…» Ахматова продолжала до конца своей жизни.
Произведение имеет очень сложную структуру. Оно состоит из трех основных частей. На это указывает авторское название четвертой редакции: «Поэма без героя. Триптих. 1940-1965». В действительности «Поэма…» включает в себя большое количество тем, наслаивающихся и перекликающихся друг с другом.
Основной текст предваряют целых три авторских посвящения. Первая часть носит название «Девятьсот тринадцатый год». Оно отсылает читателя к эпохе молодости поэтессы, когда Россия и весь мир находились в преддверии глобальной катастрофы. Во «Вступлении» Ахматова прямо указывает: «из года сорокового… на все гляжу». За это время она накопила огромный жизненный опыт и способна беспристрастно оценить все перемены, произошедшие с ней и со страной. Не случайно выбраны две исторические точки, за каждой из которых последовали мировые войны.
Эпиграфы к первой главе, представляющие собой выдержки из классических образцов русской поэзии, создают нужную атмосферу далекой эпохи. В воображении Ахматовой возникает своеобразный карнавал (арликинада) из таинственных масок и фигур. Главная героиня принимает участие в этом действии, но сама остается загадкой. Поэтесса утверждала, что ее героиня не имеет реального прототипа. Она скорее «портрет эпохи» дореволюционного Петербурга. Тем не менее в «Петербургской повести» сквозь таинственные и зашифрованные намеки проступает реальная история неразделенной любви и самоубийства молодого поэта (В. Князев и О. Судейкина). Эта трагическая история разворачивается на фоне разыгравшегося маскарада, она является отражением душевных переживаний поэтессы.
От фантастических картин старого Петербурга Ахматова переходит к суровым 20-м и страшным 30-м годам. Вторая часть поэмы («Решка») описывает наступивший «Двадцатый Век» и те необратимые изменения, которые произошли в России. Поэтесса с горечью замечает: «карнавальной полночью… и не пахнет». Произведение утрачивает элементы повествования и становится выражением личной боли и отчаяния. Многие места во второй части были вырезаны цензурой. Ахматова откровенно размышляет о том страшном времени «беспамятного страха».
В третьей части («Эпилог») Ахматова обращается к родному городу, находящемуся в осаде (июнь 1942 г.). Поэтесса была вынуждена эвакуироваться в Ташкент, но расстояние не властно над ее душой. Все мысли Ахматовой обращены к Петербургу. В финале две исторические эпохи сливаются в единый образ великого Города, с которым навсегда связана судьба поэтессы. Ахматова посвятила поэму всем ленинградцам, погибшим в годы фашисткой блокады города.
