тетя соня согласилась подарить зизи что
Дмитрий Васильевич Григорович “Гуттаперчивый мальчик”
Окт 16
Дмитрий Васильевич Григорович “Гуттаперчивый мальчик”
| Издательство | «Махаон» |
| Год издания | 2016 |
| Художник | В. Плевин |
Я начал читать 6 августа
Я завершил чтение 7 августа
∨ повесть
∨ о людях и их отношениях
∨ в Санкт-Петербурге
∨ в XIX веке
∨ резиновый
∨ Варвара
«Мальчик был пухлый, коротенький, с рыхлым белым телом, как сметана, крайне флегматического, невозмутимого нрава, с шарообразною головою и круглым лицом, на котором единственною заметною чертою были маленькие киргизские глазки, раскрывавшиеся вполне, когда подавалось кушанье или говорилось о еде».
Паф (настоящее имя Павел).
∨ объявление о спектакле, концерте, лекции, вывешиваемое на видном месте.
Клоун Эдвардс подарил Пете щенка.
Волжский класс
Боковая колонка
Рубрики
Видео
Книжная полка
Малина для Админа
Боковая колонка
Опросы
Календарь
| Пн | Вт | Ср | Чт | Пт | Сб | Вс |
|---|---|---|---|---|---|---|
| « Окт | ||||||
| 1 | 2 | 3 | 4 | 5 | 6 | 7 |
| 8 | 9 | 10 | 11 | 12 | 13 | 14 |
| 15 | 16 | 17 | 18 | 19 | 20 | 21 |
| 22 | 23 | 24 | 25 | 26 | 27 | 28 |
| 29 | 30 | |||||
Дмитрий Васильевич Григорович «Гуттаперчивый мальчик»
Я начал читать 6 августа
Я завершил чтение 7 августа
∨ повесть
∨ о людях и их отношениях
∨ в Санкт-Петербурге
∨ в XIX веке
∨ резиновый
∨ Варвара
«Мальчик был пухлый, коротенький, с рыхлым белым телом, как сметана, крайне флегматического, невозмутимого нрава, с шарообразною головою и круглым лицом, на котором единственною заметною чертою были маленькие киргизские глазки, раскрывавшиеся вполне, когда подавалось кушанье или говорилось о еде».
Паф (настоящее имя Павел).
∨ объявление о спектакле, концерте, лекции, вывешиваемое на видном месте.
Клоун Эдвардс подарил Пете щенка.
Григорович Д.В. — Гуттаперчивый мальчик (читать)
Тетя соня согласилась подарить зизи что
«…Когда я родился – я заплакал; впоследствии каждый прожитой день объяснял мне, почему я заплакал, когда родился…»
Метель! Метель!! И как это вдруг! Как неожиданно. А до того времени стояла прекрасная погода. В полдень слегка морозило; солнце, ослепительно сверкая по снегу и заставляя всех щуриться, прибавляло к весёлости и пестроте уличного петербургского населения, праздновавшего пятый день Масленицы. Так продолжалось почти до трёх часов, до начала сумерек, и вдруг налетела туча, поднялся ветер, и снег повалил с такою густотою, что в первые минуты ничего нельзя было разобрать на улице.
Суета и давка особенно чувствовались на площади против цирка. Публика, выходившая после утреннего представления, едва могла пробираться в толпе, валившей с Царицы на Луга, где были балаганы. Люди, лошади, сани, кареты – всё смешалось. Посреди шума раздавались со всех концов нетерпеливые возгласы, слышались недовольные, ворчливые замечания лиц, застигнутых врасплох метелью. Нашлись даже такие, которые тут же не на шутку рассердились и хорошенько её выбранили.
К числу последних следует прежде всего причислить распорядителей цирка. И в самом деле, если принять в расчёт предстоящее вечернее представление и ожидаемую на него публику, – метель легко могла повредить делу. Масленица бесспорно владеет таинственной силой пробуждать в душе человека чувство долга к употреблению блинов, услаждению себя увеселениями и зрелищами всякого рода; но, с другой стороны, известно также из опыта, что чувство долга может иногда пасовать и слабнуть от причин, несравненно менее достойных, чем перемена погоды. Как бы там ни было, метель колебала успех вечернего представления; рождались даже некоторые опасения, что если погода к восьми часам не улучшится – касса цирка существенно пострадает.
Так или почти так рассуждал режиссёр цирка, провожая глазами публику, теснившуюся у выхода. Когда двери на площадь были заперты, он направился через залу к конюшням.
В зале цирка успели уже потушить газ. Проходя между барьером и первым рядом кресел, режиссёр мог различить сквозь мрак только арену цирка, обозначавшуюся круглым мутно-желтоватым пятном; остальное всё: опустевшие ряды кресел, амфитеатр, верхние галереи – уходили в темноту, местами неопределённо чернея, местами пропадая в туманной мгле, крепко пропитанной кисло-сладким запахом конюшни, амьяка, сырого песку и опилок. Под куполом воздух так уже сгущался, что трудно было различать очертание верхних окон; затемнённые снаружи пасмурным небом, залепленные наполовину снегом, они проглядывали вовнутрь, как сквозь кисель, сообщая настолько свету, чтобы нижней части цирка придать ещё больше сумрака. Во всём этом обширном тёмном пространстве свет резко проходил только золотистой продольной полоской между половинками драпировки, ниспадавшей под оркестром; он лучом врезывался в тучный воздух, пропадал и снова появлялся на противоположном конце у выхода, играя на позолоте и малиновом бархате средней ложи.
За драпировкой, пропускавшей свет, раздавались голоса, слышался лошадиный топот; к ним время от времени присоединялся нетерпеливый лай учёных собак, которых запирали, как только оканчивалось представление. Там теперь сосредоточивалась жизнь шумного персонала, одушевлявшего полчаса тому назад арену цирка во время утреннего представления. Там только горел теперь газ, освещая кирпичные стены, наскоро забелённые известью. У основания их, вдоль закруглённых коридоров, громоздились сложенные декорации, расписные барьеры и табуреты, лестницы, носилки с тюфяками и коврами, свёртки цветных флагов; при свете газа чётко обрисовывались висевшие на стенах обручи, перевитые яркими бумажными цветами или заклеенные тонкой китайской бумагой; подле сверкал длинный золочёный шест и выделялась голубая, шитая блёстками, занавеска, украшавшая подпорку во время танцевания на канате. Словом, тут находились все те предметы и приспособления, которые мгновенно переносят воображение к людям, перелетающим в пространстве, женщинам, усиленно прыгающим в обруч с тем, чтобы снова попасть ногами на спину скачущей лошади, детям, кувыркающимся в воздухе или висящим на одних носках под куполом.
Несмотря, однако ж, что всё здесь напоминало частые и страшные случаи ушибов, перелома рёбер и ног, падений, сопряжённых со смертью, что жизнь человеческая постоянно висела здесь на волоске и с нею играли, как с мячиком, – в этом светлом коридоре и расположенных в нём уборных встречались больше лица весёлые, слышались по преимуществу шутки, хохот и посвистыванье.
В главном проходе, соединявшем внутренний коридор с конюшнями, можно было видеть почти всех лиц труппы. Одни успели уже переменить костюм и стояли в мантильях, модных шляпках, пальто и пиджаках; другим удалось только смыть румяна и белила и наскоро набросить пальто, из-под которого выглядывали ноги, обтянутые в цветное трико и обутые в башмаки, шитые блёстками; третьи не торопились и красовались в полном костюме, как были во время представления.
Между последними особенное внимание обращал на себя небольшого роста человек, обтянутый от груди до ног в полосатое трико с двумя большими бабочками, нашитыми на груди и на спине. По лицу его, густо замазанному белилами, с бровями, перпендикулярно выведенными поперёк лба, и красными кружками на щеках, невозможно было бы сказать, сколько ему лет, если бы он не снял с себя парика, как только окончилось представление, и не обнаружил этим широкой лысины, проходившей через его голову.
Он заметно обходил товарищей, не вмешивался в их разговоры. Он не замечал, как многие из них подталкивали друг друга локтем и шутливо подмигивали, когда он проходил мимо.
При виде вошедшего режиссёра он попятился, быстро отвернулся и сделал несколько шагов к уборным; но режиссёр поспешил остановить его.
– Эдвардс, погодите минутку; успеете ещё раздеться! – сказал режиссёр, внимательно поглядывая на клоуна, который остановился, но, по-видимому, неохотно это сделал, – подождите, прошу вас; мне надо только переговорить с фрау Браун… Где мадам Браун? Позовите её сюда… А, фрау Браун! – воскликнул режиссёр, обратясь к маленькой хромой, уже не молодой женщине, в салопе, также не молодых лет, и шляпке, ещё старше салопа.
Фрау Браун подошла не одна: её сопровождала девочка лет пятнадцати, худенькая, с тонкими чертами лица и прекрасными выразительными глазами.
Она также была бедно одета.
– Фрау Браун, – торопливо заговорил режиссёр, бросая снова испытующий взгляд на клоуна Эдвардса, – господин директор недоволен сегодня вами – или, всё равно, вашей дочерью: очень недоволен. Ваша дочь сегодня три раза упала и третий раз так неловко, что перепугала публику!
– Я сама испугалась, – тихим голосом произнесла фрау Браун, – мне показалось, Мальхен упала на бок…
– А, па-па-ли-па! Надо больше репетировать, вот что! Дело в том, что так невозможно; получая за вашу дочь сто двадцать рублей в месяц жалованья…
– Но, господин режиссёр, Бог свидетель, во всём виновата лошадь; она постоянно сбивается с такта; когда Мальхен прыгнула в обруч – лошадь опять переменила ногу, и Мальхен упала… вот все видели, все то же скажут…
Все видели – это правда; но все молчали. Молчала также виновница этого объяснения; она ловила случай, когда режиссёр не смотрел на неё, и робко на него поглядывала.
– Дело известное, всегда в таких случаях лошадь виновата, – сказал режиссёр. – Ваша дочь будет, однако ж, на ней ездить сегодня вечером.
– Но она вечером не работает…
– Будет работать, сударыня! Должна работать. – раздражённо проговорил режиссёр. – Вас нет в расписании, это правда, – подхватил он, указывая на писаный лист бумаги, привешенный к стене над доскою, усыпанной мелом и служащей артистам для обтирания подошв перед выходом на арену, – но это всё равно; жонглёр Линд внезапно захворал, ваша дочь займёт его номер.
Краткое Содержание «Гуттаперчевый мальчик» (Д.В. Григорович)
Краткое содержание рассказа «Гуттаперчевый мальчик», который написал Дмитрий Васильевич Григорович, помогает в короткое время узнать основные моменты произведения и познакомиться с главными героями. Команда Литеровед.ру подготовила весь необходимый материал, который будет необходим при изучении данного произведения.
Главные герои
Глава первая
Погода резко испортилась, хотя на дворе и стоял третий день масленицы. К вечеру началась сильная метель. Работники цирка очень нервничали по этому поводу, потому что резкая непогода могла отразиться на вечернем представлении.
А за кулисами царила обычная обстановка. Здесь артисты каждый день рисковали своей жизнью, но, казалось, что это им только доставляет удовольствие.
Эдвардс, который исполнял роль клоуна, старался быть незаметным для своего окружения. Он не участвовал в разговорах и старался держаться в стороне. Даже когда появился режиссер – он хотел улизнуть, но не успел. Режиссер разыскивал некую фрау Браун. Фрау подошла с девушкой, которой было едва лет пятнадцать. Обе женщины были очень бедно одеты. Режиссер начал выговаривать фрау, что ее дочь Мальхен отвратительно выступала и даже несколько раз упала. Он напомнил, что за выступления платит деньги, поэтому девушка должна будет выступить еще и вечером.
Еще и клоун Эдвардс собирался запить так не вовремя. Публика обожала его. Он был безумно талантлив, и мог бы при случае заменить любого. Но была у него тяга к запоям во время депрессии. Во время выступления он полностью отдавался публике, но стоило ему закончиться, как клоун начинал хандрить.
Режиссер пытался уговорить Эдвардса не пить ещё два дня. Поэтому, чтобы отвлечь его от дурных мыслей, спросил про гуттаперчевого мальчика. Клоун рассказал, что у того все очень плохо со здоровьем, и что он может не отработать эти два дня.
Клоун хотел взять гуттаперчевого мальчика, которому было лет восемь, с собой на прогулку, но Беккер – его наставник и учитель, не отпустил его. Мальчик очень огорчился этому.
Глава 2
На самом деле гуттаперчевого мальчика звали Петей. И судьба у ребенка была очень несчастливой. Его мать умерла, когда ему исполнилось пять лет. Звали женщину Анна, и она работала кухаркой. Но ни на одном месте она не могла задержаться надолго, потому что то влюблялась, то выходила замуж. Она вышла замуж за русского швейцара, от которого и родила ребенка. Жильцы же, которые проживали в доме вместе с Анной, её супругом и маленьким Петей, начали жаловаться на постоянный плач ребенка. Это было не правдой, потому что ребенок был очень маленьким и слабым, что плакать попросту у него не хватало сил.
Вскоре отец Пети погиб, а мать начала снова искать работу. Это было непросто, имея годовалого ребенка. Жили они очень бедно, поэтому денег не всегда хватало даже на то, чтобы купить хлеб. Мать устроилась работать прачкой, и мальчик был с ней постоянно. Петя считал это время лучшим в жизни, о чем очень часто рассказывал клоуну.
И все бы было хорошо, но Анна снова засобиралась замуж. Началась ужасная жизнь. Новый отчим постоянно пил, бил мать и грозился утопить Петю. Вскоре отчим пропал, а мать разрывалась между работой. Однажды её нашли на улице обессилившую от голода. Её отправили в больницу, где она вскоре и умерла.
Теперь стал вопрос о дальнейшей жизни мальчика, куда его деть. Мальчик скитался по всем знакомым, но однажды ему помогла прачка Варвара, которая неоднократно помогала его матери.
Глава 3
Варвара часто забирала ребенка к себе на несколько дней. Жила она рядом с циркачами, которые хорошо знали судьбу ребенка. Варвара не раз говорила о том, что было бы очень хорошо, если бы кто-то из них взял его к себе в ученики. И только один Беккер, который был акробатом, заинтересовался ребенком.
Карл Богданович стал осматривать мальчика, чем очень того напугал. Варвара как могла, успокаивала Петю. Акробату мальчик понравился, и он согласился взять его к себе на воспитание. Петя очень боялся и не хотел идти к Беккеру, но выбора у него не было.
Постепенно мальчик начал осваиваться и привыкать к работникам цирка, но его наставник все же внушал страх. Особенно, когда началось само обучение. Пете было очень трудно, поскольку акробат был груб с ребенком. Нередко на защиту Пети становились другие работники. Лучше всего было, когда за мальчика вступался клоун Эдвардс. Он умудрялся мирным путем уладить конфликт. Все понимали, что если бы наставником Пети был Эдвардс, то толка было бы намного больше.
Похвалы мальчик никогда не видел, зато наказывал его Беккер весьма охотно. Он не заботился о внешнем виде ребенка и не покупал ему вещи.
Глава 4
Дети графини Листомировой с самого начала масленицы вели себя хорошо, за это их пообещали отвести в пятницу в цирк. Их тетя Соня, сестра матери, заботилась о них как о родных.
Когда тетя Соня сказала им о предстоящем походе в цирк, они накинулись на неё от радости. Детей было немало. Старшая восьмилетняя Верочка, после шла шестилетняя Зина, потом пятилетний Павел, которого за пухлость называли то Бутузом, то Булкой. Но больше всего прижилось имя Паф.
Но больше всего в семье любили старшую Верочку, за её покладистый характер и ангельскую внешность. Верочка очень любила сочинять басни, чем и увлекалась с шести лет. Верочке очень хотелось пойти в цирк, поэтому она старалась занять брата с сестрой, чтобы те вели себя хорошо и их поход ни в коем случае не сорвался.
Тетя Соня собралась купить детям игрушки, поэтому пришла узнать, чего бы им хотелось. Верочка заказала рабочий ящик, Зизи – куклу, а Паф попросил купить ему собачку, но непременно без блох.
Глава 5
В пятницу утром, когда все собрались за завтраком, графиня начала беспокоиться о том, стоит ли отпускать детей в цирк. Но тетя Соня начала успокаивать её, что данное представление ничем не испугает детей, тем более, что те вели себя очень хорошо и заслужили развлечение. Графиня хотела услышать мнение мужа, но тот по обыкновению молчал.
Граф был личностью увлеченной, но редко когда доводил какое-то дело до конца. Он отличался чрезвычайной аккуратностью, которая порой граничила с педантичностью. Он очень требовательно относился к порядку, и очень нервничал, если кому-то вздумалось его нарушить. Он был молчалив, и во всем придерживался порядка. Он не любил шум, поэтому ему не нравилось, когда дети начинали шуметь и кричать.
Но Верочка, которой очень уж хотелось попасть в цирк, предупредила брата с сестрой, чтобы те вели себя хорошо. Когда мать сказала, что ложа на вечер забронирована, Верочка больнее не могла себя сдерживать от радости.
Верочка попросила у мамы афишу на предстоящее представление, и, получив утвердительный ответ, помчалась с детьми в игровую комнату, чтоб прочитать все-все, что им предстояло увидеть. Больше всего девочку заинтересовал гуттаперчевый мальчик, и она попросила тетю рассказать о нем.
Погода резко испортилась, началась сильная метель, и дети очень испугались, что из-за этого могут не пойти в цирк. Но к их счастью родители отпустили их на представление.
Глава 6
В цирке все начинали рассаживаться, готовясь смотреть представление. Народ торопился купить билеты и занять места, чтобы не пропустить представление. Вскоре практически все места были заняты, а в первых рядах сидели дети. Даже здесь, среди огромного количества детей, Верочка все равно выделялась своей красотой. Дети были очень нарядно одеты, и все время перешептывались. Они все не могли дождаться, когда же все начнется.
Наконец-то представление началось! Появился всеми любимый Эдвардс, которому люди начали кричать фразы приветствия. Но клоун был в странном расположении духа, поэтому выполнив пару трюков – быстро удалился за кулисы.
За клоуном на сцену выбежала пятнадцатилетняя наследница, которую ругали утром. Но вечернее выступление ей удалось.
Один за другим сменяли артисты друг друга. Но маленькая Верочка все ждала гуттаперчевого мальчика.
Наконец-то на сцене появился акробат Беккер, который вел за руку гуттаперчевого мальчика.
Они начали выполнять очень опасные трюки, которые приводили в шок публику. Народ с замиранием сердца следил за каждым движением мальчика, которому необходимо было выполнять трюки под куполом цирка на шесте, который держал Беккер.
На сцену выбежали клоуны, но народ не хотел на них смотреть. Люди быстро пробивались к выходу. Лишь маленькая Верочка истерически плакала. Тетя Соня надеялась, что когда они выйдут на улицу и сядут в карету – дети успокоятся. Но нет.
Когда они приехали домой, то граф с графиней узнали о случившемся. Граф как всегда начал возмущаться и говорить, что он так и знал, что случиться что-то неладное. Уже поздно вечером, когда тетя Соня прошла к детям в комнату — она увидела, что Верочка спала очень беспокойно, а на её щеках еще не высохли слезы.
Глава 7
И вот, в полутемном помещении лежал мальчик, у которого были множественные переломы. Клоун Эдвардс уже изрядно выпил, поэтому так и не смог сдержать обещание, данное директору не пить до воскресенья.
В будущем имя гуттаперчевого мальчика никогда более не упоминалось на афишах, потому что его вскоре не стало.
Чему учит данное произведение
Рассказ «Гуттаперчевый мальчик» в первую очередь учит тому, чтобы люди были более милосердны друг к дугу. Проявляли больше отзывчивости и сострадания. Так же в данном рассказе на контрасте хорошо показывается два варианта детства. Первый вариант – это детство Верочки, Зизи и Пафа. Их детство действительно было сытым и счастливым. У них были прекрасные игрушки, вкусная еда, теплая постель и любящие родители. Главной проблемой детей было не попасть на представление.
Параллельно же показывается детство гуттаперчевого мальчика Пети, который всю свою очень короткую жизнь видел лишь побои, упреки и слезы. Рано лишившись родителей, он остался круглым сиротой, который в этом мире был никому не нужен. От постоянного недоедания он имел очень слабое здоровье, но вынужден был трудиться наравне с взрослыми. Маленькому мальчику приходится каждый день рисковать своей жизнью.
Данное произведение так же учит тому, что детский труд ни в коем случае не должен быть использован. Тем более в столь опасной профессии. У детей должно быть счастливое, беззаботное и полноценное детство.
Хороший учитель способен привить любовь ребенка к языку и литературе, в то время как плохой учитель может погубить её. Человек, выбирающий данную профессию, должен осознавать то, что ему придется учиться новому всю жизнь, чтобы суметь донести все величие и красоту русской литературы.
Гуттаперчевый мальчик
Детские комнаты в доме графа Листомирова располагались на южную сторону и выходили в сад. Чудное было помещение! Каждый раз, как солнце было на небе, лучи его с утра до заката проходили в окна; в нижней только части окна завешивались голубыми тафтяными занавесками для предохранения детского зрения от излишнего света. С тою же целью по всем комнатам разостлан был ковер также голубого цвета и стены оклеены были не слишком светлыми обоями.
В одной из комнат вся нижняя часть стен была буквально заставлена игрушками; они группировались тем разнообразнее и живописнее, что у каждого из детей было свое особое отделение.
Пестрые английские раскрашенные тетрадки и книжки, кроватки с куклами, картинки, комоды, маленькие кухни, фарфоровые сервизы, овечки и собачки на катушках обозначали владения девочек; столы с оловянными солдатами, картонная тройка серых коней, с глазами страшно выпученными, увешанная бубенчиками и запряженная в коляску, большой белый козел, казак верхом, барабан и медная труба, звуки которой приводили всегда в отчаяние англичанку мисс Бликс, – обозначали владения мужского пола. Комната эта так и называлась «игральной».
Рядом была учебная; дальше спальня, окна которой всегда были закрыты занавесами, приподнимавшимися там только, где вертелась вентиляционная звезда, очищавшая воздух. Из нее, не подвергая себя резкой перемене воздуха, можно было прямо пройти в уборную, выстланную также ковром, но обшитую в нижней ее части клеенкой: с одной стороны находился большой умывальный мраморный стол, уставленный крупным английским фаянсом; дальше блистали белизною две ванны с медными кранами, изображавшими лебединые головки; подле возвышалась голландская печь с изразцовым шкапом, постоянно наполненным согревающимися полотенцами. Ближе, по клеенчатой стене, висел на тесемках целый ряд маленьких и крупных губок, которыми мисс Бликс каждое утро и вечер обмывала с головы до ног детей, наводя красноту на их нежное тело.
В среду, на Масленице, в игральной комнате было особенно весело. Ее наполняли восторженные детские крики. Мудреного нет; вот что было здесь между прочим сказано: «Деточки, вы с самого начала Масленицы были послушны и милы; сегодня у нас среда, если вы будете так продолжать, вас в пятницу вечером возьмут в цирк!»
Слова эти были произнесены тетей Соней – сестрой графини Листомировой, девушкой лет тридцати пяти, сильной брюнеткой, с пробивающимися усиками, но прекрасными восточными глазами, необыкновенной доброты и мягкости; она постоянно носила черное платье, думая этим хоть сколько-нибудь скрыть полноту, начинавшую ей надоедать. Тетя Соня жила у сестры и посвятила жизнь ее детям, которых любила всем запасом чувств, не имевших случая израсходоваться и накопившихся с избытком в ее сердце.
Не успела она проговорить свое обещанье, как дети, слушавшие сначала очень внимательно, бросились со всех ног осаждать ее; кто цеплялся за ее платье, кто усиливался влезть на ее колена, кто успел обхватить ее шею и осыпал лицо поцелуями; осада сопровождалась такими шумными овациями, такими криками радости, что мисс Бликс вошла в одну дверь, в другую вбежала молодая швейцарка, приглашенная в дом как учительница музыки для старшей дочери; за ними показалась кормилица, державшая новорожденного, укутанного в одеяло с ниспадавшими до полу кружевными обшивками.
– W-hat is going on here. [2] – удивленно осведомилась мисс Бликс.
Она представляла из себя чопорную высокую даму с непомерно выдающеюся грудью, красными щеками, как бы закапанными сургучом, и красною шеей свекловичного оттенка.
Тетя Соня объяснила вошедшим причину радости.
Раздались опять возгласы, опять крики, сопровождаемые прыжками, пируэтами и другими более или менее выразительными изъявлениями радости. В этом порыве детской веселости всех больше удивил Паф – пятилетний мальчик, единственная мужская отрасль фамилии Листомировых; мальчик был всегда таким тяжелым и апатическим, но тут, под впечатлением рассказов и того, что его ожидало в цирке, – он вдруг бросился на четвереньки, поднял левую ногу и, страшно закручивая язык на щеку, поглядывая на присутствующих своими киргизскими глазками, принялся изображать клоуна.
– Мисс Бликс! – подымите его, подымите скорее, – ему кровь бросится в голову! – проговорила тетя Соня.
Новые крики, новое скаканье вокруг Пафа, который ни за что не хотел вставать и упорно подымал то одну ногу, то другую.
– Дети, дети… довольно! Вы, кажется, не хотите больше быть умными… Не хотите слушать, – говорила тетя Соня, досадовавшая главным образом за то, что не умела сердиться. Ну, не могла она этого сделать, – не могла решительно!
Она обожала «своих детей», как сама выражалась. Действительно, надо сказать, дети были очень милы.
Старшей девочке, Верочке, было уже восемь лет; за нею шла шестилетняя Зина, мальчику было, как сказано, пять. Его окрестили Павлом; но мальчик получал одно за другим различные прозвища: Бёби, Пузырь, Бутуз, Булка и, наконец, Паф – имя, которое так и осталось. Мальчик был пухлый, коротенький, с рыхлым белым телом, как сметана, крайне флегматического, невозмутимого нрава, с шарообразною головою и круглым лицом, на котором единственною заметною чертою были маленькие киргизские глазки, раскрывавшиеся вполне, когда подавалось кушанье или говорилось о еде. Глазки, смотревшие вообще сонливо, проявляли также оживление и беспокойство по утрам и вечером, когда мисс Бликс брала Пафа за руку, уводила его в уборную, раздевала его донага и, поставив на клеенку, принималась энергически его мыть огромной губкой, обильно напитанной водою; когда мисс Бликс при окончании такой операции, возлагала губку на голову мальчика и, крепко нажав губку, пускала струи воды по телу, превращавшемуся тотчас же из белого в розовое, – глазки Пафа не только суживались, но пропускали потоки слез и вместе с тем раздавался из груди его тоненький-тоненький писк, не имевший ничего раздраженного, но походивший скорее на писк кукол, которых заставляют кричать, нажимая им живот. Этим невинным писком, впрочем, все и оканчивалось. С исчезновением губки Паф умолкал мгновенно, и уже потом мисс Бликс могла обтирать его сколько угодно согретым шершавым полотенцем, могла завертывать ему голову, могла мять и теребить его, – Паф выказывал так же мало сопротивления, как кусок сдобного теста в руках пекаря. Он часто даже засыпал между теплыми шершавыми полотенцами, прежде чем мисс Бликс успевала уложить его в постель, обтянутую вокруг сеткой и завешенную кисейным пологом с голубым бантом на маковке.
Нельзя сказать, чтобы мальчик этот был особенно интересен; но нельзя было не остановиться на нем, так как он представлял теперь единственную мужскую отрасль фамилии графов Листомировых и, как справедливо иногда замечал его отец, задумчиво глядя вдаль и меланхолически свешивая голову набок: «Мог, – кто знает? – мог играть в будущем видную роль в отечестве?!»
Предрешать будущее вообще трудно, но, как бы там ни было, с той минуты, как обещано было представленье в цирке, старшая дочь, Верочка, вся превратилась во внимание и зорко следила за поведением сестры и брата.
Едва-едва начинался между ними признак разлада, она быстро к ним подбегала, оглядываясь в то же время на величавую мисс Бликс, принималась скоро-скоро шептать что-то Зизи и Пафу и, поочередно целуя то того, то другую, успевала всегда водворить между ними мир и согласие.
Эта Верочка была во всех отношениях прелестная девочка; тоненькая, нежная и вместе с тем свежая, как только что снесенное яичко, с голубыми жилками на висках и шее, с легким румянцем на щеках и большими серо-голубыми глазами, смотревшими из-под длинных ресниц как-то всегда прямо, не по летам внимательно; но лучшим украшением Верочки были ее волосы пепельного цвета, мягкие, как тончайший шелк, и такие густые, что мисс Бликс долго билась по утрам, прежде чем могла привести их в должный порядок. Паф мог, конечно, быть любимцем отца и матери, как будущий единственный представитель именитого рода, – но Верочка, можно сказать, была любимицей всех родных, знакомых и даже прислуги; помимо ее миловидности, ее любили за необыкновенную кротость нрава, редкое отсутствие капризов, приветливость, доброту и какую-то особенную чуткость и понятливость. Еще четырех лет она с самым серьезным видом входила в гостиную и, сколько бы ни было посторонних лиц, прямо и весело шла к каждому, давала руку и подставляла щеку. К ней даже особенно как-то относились, чем к другим детям. Вопреки давно принятому обычаю в семье графов Листомировых давать различные сокращенные и более или менее фантастические прозвища детям, Верочку иначе не называли, как ее настоящим именем. Верочка была – Верочкой и осталась.
Что говорить, у нее, как у всякого смертного, были свои слабости, вернее, была одна слабость; но и она как бы скорее служила гармоническим дополнением ее характеру и наружности. Слабость Верочки, заключавшаяся в сочинении басен и сказок, проявилась первый раз, как ей минул шестой год. Войдя однажды в гостиную, она при всех неожиданно объявила, что сочинила маленькую басню и тут же, нимало не смущаясь, с самым убежденным видом принялась рассказывать историю про волка и мальчика, делая очевидные усилия, чтобы некоторые слова выходили в рифму. С тех пор одна басня сменяла другую и, несмотря на запрещение графа и графини возбуждать рассказами сказок воображение и без того уже впечатлительной и нервной девочки, – Верочка продолжала делать свои импровизации. Мисс Бликс не раз должна была ночью приподыматься с постели, заслышав какой-то странный шепот, исходивший из-под кисейного полога над постелью Верочки. Убедившись, что девочка, вместо того чтоб спать, произносит какие-то непонятные слова, англичанка делала ей строгий выговор, приказывая заснуть немедленно, – приказание, которое Верочка тотчас же исполняла со свойственной ей кротостью.
Словом, это была та самая Верочка, которая, вбежав как-то в гостиную и застав там сидевшего с матерью известного нашего поэта Тютчева, ни за что не хотела согласиться, что седой этот старичок мог сочинять стихи; напрасно уверяли мать и сам Тютчев, – Верочка стояла на своем; поглядывая недоверчиво на старика своими большими голубыми глазами, она повторяла:
– Нет, мама, это не может быть.
Заметив наконец, что мать начинает сердиться, Верочка взглянула ей робко в лицо и проговорила сквозь слезы:
– Я думала, мам́а, что стихи сочиняют только ангелы…
С самой середы, когда обещано было представленье в цирке, до четверга, – благодаря нежной заботливости Верочки, ее уменью развлекать сестру и брата, оба вели себя самым примерным образом. Особенно трудно было справиться с Зизи, – девочкой болезненной, заморенной лекарствами, в числе которых тресковый жир играл видную роль и служил всегда поводом к истерическим рыданьям и капризам.
В четверг, на Масленице, тетя Соня вошла в игральную комнату. Она объявила, что, так как дети были умны, она, проездом в город, желает купить им игрушек.
Радостные восклицания и звонкие поцелуи опять наполнили комнату. Паф также оживился и заморгал своими киргизскими глазками.
– Ну, хорошо, хорошо, – сказала тетя Соня, – все будет по-вашему: тебе, Верочка, рабочий ящик, – ты знаешь, пап́а и мам́а не позволяют тебе читать книг; – тебе, Зизи, куклу…
– Которая бы кричала! – воскликнула Зизи.
– Которая бы кричала! – повторила тетя Соня. – Ну, а тебе, Паф, тебе что? Что ты хочешь.
– Ну, говори же, что тебе купить.
– Купи… купи собачку – только без блох. – добавил неожиданно Паф.
Единодушный хохот был ответом на такое желание. Смеялась тетя Соня, смеялась кормилица, смеялась даже чопорная мисс Бликс, обратившаяся, впрочем, тотчас же к Зизи и Верочке, которые начали прыгать вокруг брата и, заливаясь смехом, принялись тормошить будущего представителя фамилии.
После этого все снова повисли на шее доброй тети и докрасна зацеловали ее шею и щеки.
– Ну, довольно, довольно, – с ласковой улыбкой произнесла тетя, – хорошо; я знаю, что вы меня любите; и я люблю вас очень… очень… очень. Итак, Паф, я куплю тебе собачку: будь только умен и послушен; она будет без блох.